Читаю "Роман с кокаином", только начала, честно, не нравится, не то как написано, а то о чём, не знаю почему, как-то неприятно, хотя это может быть только пока, потому что моё мнение уже начало меняться после одного отрывка, такого потрясающего, извините, слэша я не читала ещё никогда, я ехала в маршрутке и меня начало трясти, я проехала свою остановку, потому что не хотела отрываться от книги, хотелось перечитывать и перечитывать этот кусок, он настолько, я даже не знаю, настоящий. После его прочтения, у меня вообще половина мнений на самые разные темы перевернулись с ног на голову, теперь я многое поняла!

Если вдруг кому-то стало интересно) Лестницей ниже, около двери карцера, который последние десять
лет не был в употреблении, и на котором висел рыжий ржавый
замок, - сидел Буркевиц. Он сидел на ступеньках, спиной ко
мне. Он сидел раскорякой, с локтями на коленях, - с упавшей в
ладони головой. Тихонько на носках и очень медленно по
ступеням, я начал спускаться к нему, при этом все глядя на его
спину. Его спина была выгнута горбом, - словно два острых
предмета подоткнутых под шибко натянутое сукно - проступали
лопатки, и в этой скрюченной спине и в этих вылезающих лопатках
были и бессилие, и покорность, и отчаяние. Тихонько подойдя к
нему сзади, все так, чтобы он меня не видел, я положил руку на
его плечо. Он не вздрогнул и не открыл лица. Только спина его
еще больше сгорбатилась. Все глядя на его спину, я осторожно
перенес руку с его плеча на его волосы. Но только я прикоснулся
к его тепловатым волосам, как почувствовал, что во мне
тронулось что-то такое, от чего, если бы кто увидел, мне стало
бы совестно. Оглянувшись так, чтобы это даже не было похоже на
оглядывание, убедившись, что на лестнице пусто, я ласково
провел рукой по жестким шоколадным вихрам. Это было приятно.
Мне стало сразу так легко и так нежно, что я еще и еще раз
провел по его волосам. Не отнимая рук от уткнутого в них лица,
и потому не видя того, кто к нему подошел и кто гладит его
волосы. - Буркевиц вдруг глухим сквозь ладони звуком произнес:
- Вадим? С хрустальной грудью я сразу опустился и сел рядом с
ним. Буркевиц сказал Вадим, он назвал меня по имени, и то, что
он сделал это, не видя того, кто пришел к нему, означало для
меня впервые быть отмеченным не за бессердечие молодечества, а
за отзывчивость и нежность моего сердца. Мои пальцы сжались,
захватили горячие у корней жесткие вихры волос, - и шибко
дернув и вырвав лицо Буркевица из скорлупы закрывавших его
ладоней, я повернул это лицо к себе, глаза в глаза.
Близко-близко я видел теперь перед собой эти маленькие серые
глаза, странно измененные от оттянутой к затылку кожи, где моя
рука держала его за волосы. С секунду эти глаза в хмуром своем
страдании смотрели на меня, но наконец, не смогши видно одолеть
тугие мужские слезы, они, заложив свирепую складку промеж
бровей, скрылись под веками. И тотчас, лишь только закрылись
глаза, раздался незнакомый мне лающий голос. - Вадим. - Ты.
- Милый. - Един. - Ственный. Веришь - Так тяжело. - Я. -
От всей. - От души. - Веришь. - И впервые чувствуя как
сильные мужские руки обнимают и тискают мою спину, впервые
прижимаясь щекой к мужской щеке, - я грубым, ругающимся
голосом говорил. - Вася... я... твой... твой... "Друг" я все
хотел добавить, но "др" может еще сказал бы, а вот на "у"
боялся расплакаться. И жестоко оттолкнув Буркевица, качнув его
лицо, которое и закрытыми глазами и бледностью своею, и
коротким носом, походило на гипсовую бетховенскую маску, - я,
с равнодушным ужасом сознавая то страшное, что собираюсь сейчас
сделать, бросился вниз по лестницам. Я мчался по лестнице так,
как мчатся за врачом для умирающего друга, мчался не потому,
что врач может спасти, а потому, что в этом движении, в этой
погоне должна ослабнуть та тяга на себе самом испытывать те
страдания, вид которых возбудил это совершенно непереносимое
чувство жалости.